Весна. Все залито черной, изжеванной тракторами грязью. Целый долгий день сыплет мелкий дождь. В пруду, как изваяния, застыли равнодушные гуси.
По длинной деревенской улице бредет Баба в новом пальто. Из-за стекол на нее смотрят хозяйки изб.
Баба, не спотыкаясь и не проваливаясь в грязь, проходит мимо окон. В руках у нее мощная клеенчатая сумка с буханками хлеба и зеленой простецкой поллитрой.
Баба торжественно подходит к своей избе, воровато оглядывается и кидает бутылку в нежную крапиву у ворот. Усмехнувшись, обмахивает сапоги веником, дочиста вытирает ветошью и царицей вступает на крыльцо.
В избе сухо, жарко, оранжево от огромного, яркого как апельсин, абажура. Бревна оклеены обоями, там, где не хватило, серебряной бумагой, висят фотографии затертых, выцветших, бут то и не живших вовсе предков. Пол избы занимает огромная русская печь. От печи, словно от коровы пахнет парным молоком, хлебом. На печи, рядом со связками лука, невидимо лежит столетняя бабка, и что-то все бормочет и бормочет.
- Севодни банится, буду, маманя! - кричит Баба с порога.
Сняв пальто и размотав платок, она оказывается в коротком цветастом халате с толстыми пуговками. Баба очень хороша - у нее толстые щеки, курносый нос, большие круглые как ложки, зеленые глаза. Цвет гладкой кожи розовый и свежий. Фигура короткая, грузная, с большой мягкой грудью и круглым, крепким точно камень, задом. Баба ходит, покачивая широкими бедрами, норовисто останавливается, взбрыкивает, и, кося от сильного внутреннего волнения, прислушивается.
За окном в пол мира, синева. Вечереет. От чисто вымытой печи идет густой ровный жар. Рядом ведра с колодезной водой и ушат с кипятком, дубовый веник, кусок зеленого турецкого мыла, полотенце с махровым американским флагом.
Далеко-далеко, за деревней, в глухих хвойных лесах вдруг рождается рокотание. В избах с удовольствием сплевывают - “ Во, Змий опять завелся ... к ей любиться едеть... змеи...”
Бодрый грохот близиться, превращается в бешеный стрекот, от которого почти у всех вываливаются стекла, и по оглохшей улице прокатывается огромное шипящее тело.
В оконце деликатно стучатся, и Баба, улыбаясь, нарочно безразлично спрашивает-
А, это ктой то там, на ночь глядя?
Это Я! - отвечает из темноты густой Бас.
Ну и что? Входи! - кричит Баба.
Щас! - отвечает Бас.

Мужик возится и шарит в крапиве у забора. Наконец находит бутылку.
Нашел, - бормочет Мужик, дуя на пальцы, - А ведь мог и не найти... Все игры играешь... - шепчет он. - Опять в крапиву забросила... шалава, у меня руки то не казенные, между прочим...
А ты розы мне посади... - доносится ответ, и дверь растворяется.
Здоровенный мужик, сотрясая крыльцо, вваливается в сени. Он весь зарос буйным волосом, на худых как у коня щеках недельная трудовая щетина. Мужик, кривясь от натуги, стаскивает пропитанные соляркой сапоги, разматывает портянки и радостно шевелит в воздухе голыми пальцами. Баба притаскивает самодельные войлочные тапки, и мужик протискивается в залу.
Здоров, бабуся! - гаркает он на печку так, что старуха трусливо юркает за занавеску.
Мужик отогревается у печи, обводит комнату хищным, просветленным взглядом и достает из фуфайки бутылку. Баба снимает с плиты жаренную в сале картошку, поливает сковороду сметаной. Они усаживаются на лавке и задушевно выпивают по маленькой.
- Баню то истопила? - кивает Мужик.
- Ага! Топила ее, топила, проклятущую, прям из сил выбилась... дров-то больно мало поколол...
- Ну, завтра у нас там выходной, сколько хошь поколю... - обещает Мужик и начинает раздеваться.
Снимает ватник, стеганые штаны, тельняшку, остается в одних трусах. Тело у него, несмотря на жесткий волос, молочно-белое, худое, с синеватыми жилками на ногах. Озираясь, Мужик берет веник, откидывает заслон печи и, выпрыгнув из тапок, втискивается в печку.
Баба садится у самого чела печи и настороженно ждет. Из-за заслона доносится бормотание, возня, и, наконец, сочные как оплеухи, шлепки веника. Лицо Бабы разглаживается, ямочки на круглых щеках довольно улыбаются.
Через час, Мужик вылазит. Багрово-красный, набрякший, угорелый, с вытаращенными безумными глазами, он сипло, как покойник, втягивает в себя живой воздух, и садится на пол. От него валит пар, растекаются брызги. Мужик залпом выпивает ковш студеной воды и смотрит на Бабу.
Она снимает с себя халат, поворачивается широкой спиной и сдергивает белый лиф, сгорбившись, скатывает чулки. Нагнувшись, Баба лезет в печку. Мужик смеется и нежной ладонью пропихивает мясистые бока в печь.
Баба в печи сразу становится золотистой, как булка, золотом отсвечивают ягодицы, руки, ляжки, черные, будто изюмные соски.
- Ой! Душно мине как! Ой, закрыться-то не могу!
- А ты не закрывайся, все легче... - говорит Мужик и заколдованно смотрит на Бабу. Она трет себя шершавым веником, тоненько вздыхает, слизывает розовым языком капли пота из-под глаз. Мыло скользит по ее кудрявому телу, рыжие волосики ползут змейками, румяные пятки смотрят прямо в лицо Мужику и никуда от них не деться, не убежать...
- Водички-иии - стонет она, и Мужик с размаху бухает в печь ведро.
Наконец баня кончается. Счастливые и распаренные они бредут к постели. Прожита еще одна Баня, а, сколько их будет за всю жизнь? Пусть дураки считают, а нам и так хорошо.