Боги терпеливо вывели курортный поселок Судак ( не путать с рыбой!) из Хаоса, чтобы заниматься здесь любовью. Судак весь пропитан любовью, ну как, скажем, соком персик. Выдави из персика сок, что получится? Шкурка от банана, - вот что.
Подкрепленный арийским свиным шашлыком, похожим на мацу сухим и прочным чебуреком, залитый теплым жигулевским пивом, красавец Петухов отправился на диско.
По дороге на диско Петухов заметил, что пыльный, здоровый кобель, как ни странно, пытается залезть на пыльную, кудрявую овечку. На первый взгляд, кобель, как бы резвяся и играя, вскакивал сзади, плотно вжимался мускулистым, подтянутым как, у десантника животом, и, отвернув на сторону, равнодушную языкастую морду - о, о, О! Пыльная Овечка, между тем, мирно и глупо жует в это время свое сено и солому.
Это был явно добрый знак, удачное предзнаменование. Петухов погладил нежные редкие усики и еще быстрее пошел на диско. Петухов был русский художник. Ему было шестнадцать лет. Он ходил в холщовых, красных, как у Поля Гогена штанах, и в круглых как, у Джона Ленона очках. Он был такой чистенький, беленький, кудрявый, гладкий, что его хотелось съесть, или, как младенца, пошлепать по попке.
На диско много чего, но Петухов сразу заметил огромного Громилу в дурацком мексиканском сомбреро и черной майке. Громила, как олень, бугрился скрытой мощью и сиял татуировкой. Чтобы получше разглядеть татуировку, близорукий Петухов протиснулся поближе к Громиле и вдруг увидел, что из под мышки Громилы, прямо на него смотрит девчонка. Красивая, бедовая, черненькая такая, копченая на солнце, провяленная на морском ветре, глазастая, как голодная кошка.
- “ Разрешите пригласить вас на танец!” - попросил, обращаясь к Громиле Петухов. Громила, глядя поверх Петухова, надменно кивнул. Девчонка выскользнула из- под мышки и, изящно вильнув бедром в какой-то очень коротенькой, похожей на веревку юбчонке, сразу прижалась горячим животом к животу Петухова. - “ Ты такой весь беленький-беленький, москвич, да?” - спросила девчонка и прижалась острыми, твердыми сосочками к нежной груди Петухова. Ладошки у нее были крепкие, шершавые. От нее несло жаром. - “ Слушай, москвич, Рапан нам не даст больше танцевать. Убьет. На меня даже не смотри. Рапан не дурак. Перед закрытием диско, ну, как Белый Танец заиграют, я в кусты пойду, ну, вроде надо мне. Рапан отпустит. Ты тоже незаметно в кусты. Оттуда рванем к тебе, хочешь? Москвич...”
У Петухова пересохло в горле. Петухов кивнул и благодарно пожал ладошку. Конечно, он очень хотел и, как только кончился танец, сразу отошел в густые темные кусты и стоял там, глотая слабый сигаретный дым. Петухов не думал о том, что его могут обмануть, не думал о том, что его хотят зарезать. Петухов не чувствовал гордости и бахвальства от того, что он так вот, запросто, уводит из под носа свирепого Громилы неверную подругу. Он долго думал о том, какое горячее и сильное у нее тело.
Кто-то щипнул его, шепнул в ухо - “Бежим, москвич!” - и они понеслись вниз по идущей вверх лестнице. Бежали молча, изредка останавливаясь, и хохоча во все горло. Говорить было не о чем - зачем эти бесполезные комки звуков? Гораздо яснее говорили руки - они стискивали друг друга, переплетались жаркими пальцами, не слова, а руки торопили их.
Художник Петухов дешево снимал комнатку в “ Шанхае”, у сорокалетней знойной женщины по кличке “ Галка”. У галки были огромные груди и мощные золотые зубы. Когда она улыбалась, ее рот таинственно, как гроб древнего царя Митридата, мерцал сокровищами. Галке нравился Петухов. Петухову нравилась галка, он считал ее красивой, потому как вычитал где-то, что художнику Полю Гогену нравились толстые и злые женщины. Глаза галки, как у всех в Судаке, сверкали легким безумием. - “ Хочешь, я Дам тебе Борщ?”- всегда спрашивала галка при виде Петухова.
Как две тонкие, бестелесные тени, они проскользнули в комнату. Зрелая, мясистая кровать при виде Петухова изогнулась, бесстыдно выпятив огромные холмы подушек. Они упали, сбрасывая с себя лохмотья. Их тела оказались красивее и богаче любой одежды. Голая девчушка была куда больше, чем одетая. В темноте ее сильное тело светилось, она была длинной, загадочной, чуть пониже пупка чернел выпуклый, клокастый, как у ведьмы лобок. Девчонка раздвинула ноги и прижала к себе неумелую кудрявую голову художника. Петухов грубо дышал, жадно целовал - он еще не умел наслаждаться, но зато очень хотел любить.
За тонкой, доморощенной стенкой Галка страстно ругала своего сожителя под названием “ Чанга-чанга”.- Я любви хочу, а ты что? Ты куда? К дружкам своим забубенным, а? Опять? Ханку жрать, анашу курить? Мало тебе? А Я? Я из-за тебя вечно голодная... Да, голодная! Я любви хочу... я красавица, да красавица! А ты? Побрился бы хоть раз, я тебе одеколон дарила? Или не дарила!? Я, между прочим, любви хочу, а ты думаешь, один Хрен-Туз в городе нашелся! Да, да, да... да я таких “хрентузов” выше горы видала... И не стыдно тебе? Чего молчишь?..
Сожитель Чанга, что-то бормотал в ответ. Голос его походил на охрипший барабан, был дик, темен, необуздан, неразборчив, да его никто и не слушал. Открыв рот, девчонка постанывала, два ее белых, передних сахарных зуба больно вонзались в молочные губы Петухова. Художник уже час мучался, напрягшись и шаря между своих и чужих ног. Он упрямо тыкался во все жаркие и скользкие места, никак не мог найти вход и был в безвходной ситуации. Помогла, как всегда и везде, женщина. Девчонка нежно отстранила Петухова, крутанулась, и встала на коленки. Тут и слепой бы не промахнулся. Художник облегченно вздохнул, утер локтем потный лоб, вонзил до основания, а затем...
... часа через три, неутомимый маркиз де Петухов невольно оглянулся. В проеме двери стояли две плотные фигуры и подглядывали. Это были Галка и сожитель Чанга-Чанга. Они смотрели на шевалье Петухова с хмурым и восторженным восхищением. Примерно так смотрят свирепые морские пираты на свеженьких, аппетитных выпускников нахимовских училищ. Они узнавали свою тревожную юность, они сожалели о бесцельно прожитых годах, им было мучительно больно. Тихо поворотясь, они ушли в свою комнату, плотно завешанную тряпками с изображениями львов, кошечек, медведей и роскошных тропических крымских цветов, и... быть может, впервые в этом курортном сезоне, достойно и нежно обнялись.
Ранним утром голодный и легкий месье Петухов проводил сытую и сонную, как медовая пчела, девчонку. Впереди было море, долгие каникулы и наваристый галкин Борщ.